В ХХ веке русский народ и другие народы России, русские православные христиане и представители инославных вероисповеданий пережили собственную демографическую, социальную и нравственную Катастрофу, характер и последствия которой до сих пор неосознанны в российском обществе. В начале ХХ столетия авторы-составители статистического «Русского календаря на 1905 г. Алексея Суворина» проанализировали рост населения Российской империи в период с 1722 по 1900 годы. Они высказали предположение, в соответствии с которым, если «Россия ничего не потеряет и ничего не приобретет» по сравнению с ситуацией, сложившейся на 1900 год, то в 1910 году ее население составит 155 млн. (в реальности оказалось более 156,5 млн.), в 1930 году – 200 млн. (в реальности численность населения СССР составила 157,4 млн.), в 1985 году – 400 млн. человек (в 1990 численность населения СССР достигла лишь 290 млн.) [1].
Устойчивый рост населения в Российской империи, несмотря на тенденцию к снижению, сохранялся и в годы Первой мировой войны. Даже в 1916 году естественный прирост дал России почти 1 млн. человек, в то время как в других воевавших государствах Европы уже в 1915 году смертность превышала рождаемость [2]. Вместе с тем кровопролитная и практически выигранная Россией вместе с союзниками Великая или II Отечественная, как ее называли многие современники, война обострила накопившиеся многовековые общественные проблемы, создавшие условия для трагических революционных потрясений 1917 года.
Октябрьский переворот 1917 года и завоевание России большевиками в годы гражданской войны привели к истреблению целых сословий, исчезновению национальной и торгово-промышленной элиты, исторического российского общества, тяжелым социальным потрясениям (искусственному голоду, репрессиям, войнам), жертвами которых стали десятки миллионов наших соотечественников. За первые двадцать лет советской власти была физически почти уничтожена самая крупная Поместная Православная Церковь в мире [3]. Не менее разрушительными оказались и духовно-нравственные последствия большевизма. На протяжении многих десятилетий советский человек, живший в бедности и условиях товарного дефицита, постоянно принуждался к демонстрации фальшивого энтузиазма, существовал в отравленной атмосфере беззастенчивой государственной лжи, искусственно насаждаемых мифов и фикций, саморазрушительного двуличия. «Физическое опустошение нации – ничто в сравнении с тем душевным опустошением, которое внесено в наш народ принудительным лицемерием» [4], – с горечью писал русский зарубежный социолог Роман Редлих, последний ученик Ивана Ильина, и в другом исследовании отмечал: «Психология советского человека это психология зависимости и унижения <…> психология нищеты» [5].
В самоистребительном для русских православных христиан ХХ веке мы можем указать на несколько необратимых по последствиям этапов и событий Всероссийской Катастрофы.
I. Гражданская война 1917–1922 годов.
После Октябрьского переворота ленинская партия, переименованная в марте 1918 года в Российскую Коммунистическую партию (большеви-ков), противопоставила себя рыхлому большинству российского населения. Объективно большевики должны были силой навязать обществу свою волю, чтобы окончательно завоевать страну и удержаться у власти. 17 сентября 1918 года петроградская газета «Северная коммуна» опубликовала заявление члена ЦК РКП(б) и председателя Петроградского Совета Григория Зиновьева: «Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожить». Поэтому полномасштабная гражданская война, неразрывно связанная с ожесточенной борьбой РКП(б) за единоличное политическое господство и создание монопартийного государства, оказалась неизбежной. Ее прямые жертвы в 1917–1922 годах оцениваются в 12 млн. человек, причем лишь не более шестисот – семисот тысяч из них (5–6 %) приходится на долю боевых безвозвратных потерь противоборствующих сторон. Абсолютно большая часть ка-тастрофической убыли населения связана с резким ухудшением общих условий жизни (голод в указанные годы, болезни, субъективная незащищенность и т. д.) [6], в первую очередь, бывших следствием противоестественных ленинских мероприятий. Совокупная доля жертв террора (в большинстве – «красного») оценивается специалистами в 1,5 млн. человек.
«Красный» террор принципиально отличался от террора противников большевиков, не имевшего, несмотря на все эксцессы и частные жестокие примеры, таких масштабов и целей. 12 января 1920 года в своей речи на заседании коммунистической фракции ВЦСПС Ленин публично указал на красный террор как на составную часть целенаправленной государственной политики: «Мы не останавливались перед тем, чтобы тысячи людей перестрелять» [7]. Практические действия большевиков в 1918–1921 годах неправильно рассматривать в качестве ситуативных или обусловленных экстраординарным характером гражданской войны. Как справедливо подчеркивал американский исследователь Ричард Пайпс, «они выражали целостную социальную философию, выходившую далеко за пределы чрезвычайной ситуации», но «сложившиеся в тот момент обстоятельства позволили представить их [современникам и потомкам. – К. А.] как систему неотложных мер» [8]. Фак-тически политику Ленина, а впоследствии – и Сталина, уместно охарактеризовать как стратоцид – физическое уничтожение людей по признаку принадлежности к определенной социальной группе (страте), классу или сословию. В известном смысле символом стратоцида в годы гражданской войны можно рассматривать убийство Царской семьи, страшная гибель которой открыла дорогу к трагедии миллионов российских семей в последующие десятилетия. «Цареубийство – вершина плебейского бунта – завершается народоубийством, атомизацией социальной ткани» [9], – утверждал Редлих.
Истребление дворянства, купечества, духовенства, казачества (расказачивание), почетных граждан, офицерства, представителей торгово-промышленного класса привело к исчезновению российской элиты и создало условия для возникновения в 1919–1920 годах властной антиэлиты или какистократии («правительства из худших граждан») в лице привилегированного «нового класса» ответственных (освобожденных) партийных работников: от секретарей первичных партийных организаций до членов ЦК и Политбюро. Этот «новый класс», в итоге присвоивший себе в форме коллективной собственности все активы, материальные ресурсы страны и труд «подсоветского» населения, получил обобщенное название номенклатуры (от лат. nomen – имя). «Революция, которая проводилась во имя уничтожения классов, – подчеркивал югославский диссидент Милован Джилас, – привела к неограниченной власти одного, нового класса. Все остальное – маскировка и иллюзия» [10].
II. Разрушение российского продовольственного рынка и первый искусственный голод 1921–1922 годов.
Социалистическое экспериментирование в первые годы советской власти включало в себя разрушение единого товарного рынка, ликвидацию дореволюционной кредитно-финансовой системы, экспроприацию ленинцами собственности, государственных и частных активов, введение принудительного труда, установление «рабочего контроля» на предприятиях, огосударствливание промышленности, запрет свободной торговли и частной хозяйственной инициативы, организацию производства в рамках административно-централизованного планирования. В 1920 году Народный комиссариат продовольствия распределил в РСФСР для горожан 21,9 млн. карточек. Были запрещены сделки с недвижимостью, отменены права наследования, путем безудержной эмиссии разрушено нормальное денежное обращение. Уничтожение денег рассматривалось в 1919 году как одна из программных задач РКП(б). По состоянию на 1 января 1914 года в России находилось в обращении кредитных билетов на сумму в 1,6 млрд. руб., на 1 января 1917 года – в 9,1 млрд., в конце октября – в 19,6 млрд. руб., а в 1921 году – 2,3 трлн. руб. Тогда покупательная способность ленинской пятидесятитысячной купюры равнялась довоенной царской копейке. 23 октября 1917 года 1$ стоил 6,5 руб., 4 ноября – 12 руб., весной 1920 года – 1 тыс. руб. Рыночные цены за годы «военного коммунизма» выросли почти в 200 раз [11].
В аграрной сфере политика РКП(б) фактически отбросила российскую деревню на десятилетия назад, привела в упадок сельское хозяйство и спровоцировала голод 1921–1922 годов, вызванный разрушением в годы «военного коммунизма» традиционного продовольственного производства. После Октябрьского переворота большевики, сделавшие ставку на «маргинальную устремленность невежественных и забитых масс» [12], активно поощряли захват частновладельческих земель и новые уравнительные переделы, больно ударившие по столыпинским хлеборобам-собственникам. Но для повы-шения крестьянского благосостояния захватный «черный передел» не имел никакого значения и противоречил здравому смыслу. Поколения рево-люционеров культивировали наивное народническое представление о необходимости принудительного отчуждения помещичьей земли и ее, якобы, достаточности для ликвидации крестьянского «малоземелья». В реальности и «малоземелье», и дворянские «латифундии» оказались мифом.
В 1920 году сотрудник Наркомата земледелия, экономист Борис Книпович, анализируя результаты советской землеустроительной политики за первые три года революции, честно признал: «Громадное количество земель, разделенное между многомиллионной массой крестьянства, дало ничтожные результаты <…> Увеличение [посевной. – К. А.] площади на едока выразилось в ничтожных величинах: десятых и даже сотых десятины на душу. В громадном большинстве губерний увеличение это не превышало полудесятины» [13]. Книпович подчеркивал, что позитивные итоги «черного передела» для малоземельных и безземельных крестьян выглядели ничтожными. «Отрицательные же, – писал экономист, – были чрезвычайно ощутительны. Крупные землевладельческие хозяйства, дававшие высокие урожаи, представлявшие собой большую ценность, снабжавшие рынок большим количеством продуктов, были ”разорваны на части”, уничтожены» [14].
Однако крестьянский «черный передел», до весны 1918 года сопровождавшийся варварским разгромом помещичьих усадьб и бесчисленными насилиями в отношении их обитателей, имел глубокий политический смысл для ленинцев. Во-первых, как инструмент революционизирования деревни, доводивший конфликт между крестьянами и помещиками до кровопролития. «Революция могла происходить только в форме захвата земли и уравнительной дележки» [15], – откровенно заявлял Книпович. Возможно, что Ленин, предвидевший в перспективе войну большевистской партии с крестьянством, не хотел повторения в России исторического опыта Вандеи, и не желал появления в российской провинции бесчисленных крестьянских отрядов под предводи-тельством дворянских «полевых командиров». Во-вторых, отменив 26 октября 1917 года право собственности на землю, большевики мгновенно превратили десятки миллионов крестьян из собственников (явных или потенциальных) в пользователей, а на самом деле – в бесправных арендаторов, не подозревавших о своем новом статусе и его последствиях. Иван Ильин в этой связи верно заметил: «Только “тело земли” переходило к захватчикам, а “право на землю” становилось спорным, шатким, непрочным и прекарным (т. е. срочным до востребования); оно обеспечивалось лишь обманно» [16].
14 февраля 1919 года постановлением ВЦИК «О социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию» вся земля в пределах РСФСР «в чьем бы пользовании она ни состояла», объявлялась «единым государственным фондом». Правом заведовать и распоряжаться им наделялись органы советской власти, которые еще в 1918 году на всех уровнях, включая ВЦИК и Всероссийские съезды, потеряли какое-либо самостоятельное политическое значение и превратились в фикцию. Ширма Советов маскировала жесткую управленческую вертикаль территориальных партийных комитетов РКП(б), бывших основой сложившегося однопартийного государства. Тем самым партия Ленина, не привлекая внимания, хитроумно объявила себя коллективным владельцем многомиллиардной собственности, присвоив себе привилегированное право владеть, пользоваться и распоряжаться землей. Ее оценочная стоимость в ценах 1913 года по самым скромным меркам составляла около 80 млрд. золотых рублей [17]. «Коммунисты не придумали коллективной собственности, – подчеркивал югославский диссидент М. Джилас, – но они придали ей всеобъемлющий характер». При советской власти «коллективная собственность приняла гораздо более обширные размеры, чем во все прежние эпохи, даже чем в эпоху фараонов» [18].
Социалистический эксперимент быстро привел к крушению российского сельскохозяйственного рынка. Продразверстка стала инструментом, позволявшим с трудом выкачивать из деревни хлеб и другие продукты. Однако стратегическая цель аграрной политики РКП(б) заключалась в постепенном превращении самостоятельных крестьян-домохозяев, свободных производителей продовольствия в полукрепостных рабочих, прикрепленных к государственным (коллективным) предприятиям по обработке земли, обращенной в коллективную партийную собственность. Искусственное создание таких «прогрессивных» советских хозяйств, несмотря на их полную нерентабель-ность, началось уже зимой 1917–1918 годов. Прямым следствием постановления ВЦИК от 14 февраля 1919 г. должна была стать массовая кампания по принудительному обобществлению земли и насаждению в деревне «товарищеских» форм землепользования. Однако успешные наступательные операции русских Белых армий весной – осенью 1919 года сорвали подобные намерения. По существу, в 1919 году Белые армии спасли российское крестьянство от массовой коллективизации, отсрочив ее на 10–11 лет. В 1917–1922 годах в Белом движении по оценкам автора в совокупности участвовали около одного миллиона российских граждан.
В итоге в годы «военного коммунизма» большевики обескровили де-ревню, подорвали ее производственный потенциал, организовали уничтожение наиболее крупных и рентабельных хозяйств. Производство сельскохозяйственной продукции в 1920 году по сравнению с уровнем 1913 года упало почти на 40 %, урожайность по отдельным видам злаков снизилась на 40–50 %. Посевные площади сократились с 87,4 млн. десятин (1913) до 49,2 млн. десятин (1922). Если в 1913 году собирали 4,9 центнеров (490 кг) зерна на душу населения, то в 1921 – 2,4 (240 кг) [19]. К 1921 году ленинцы привели российскую экономику к полному краху, обесценив все позитивные результаты развития русского хозяйства, достигнутые в эпоху столыпинской модернизации. Необходимо подчеркнуть, что ликвидация большевиками свободной экономической деятельности имела не только идеологическую, но и прагматическую мотивацию. Низкий уровень потребления, нищета и недоедание обывателей парализовали активное сопротивление, минимизировали протестные выступления, как в столичных городах, так и в провинции.
Поэтому климатическая засуха и недород 1921 года послужили лишь второстепенной причиной массовой гибели населения от голода, охватившего в 1921–1922 годах 37 губерний в Поволжье, Приуралье, на Юге РСФСР и УССР. В первую очередь избыточная смертность стала следствием социально-экономической политики ленинской партии, разорения деревни и разрушения отечественного продовольственного рынка. Если в 1891–1892 годах в результате действительного недорода погибли 375 тыс. человек, то жертвы голода 1921–1922 годов по оценкам специалистов превысили 4,5 млн [20]. В то же время летом 1921 года большевики заказали за границей (в первую очередь, через Швецию) английский шоколад на сумму в 30 млн. царских рублей, фрукты, табак, опиум (!) из Персии на 63 млн. рублей, 40 тыс. тонн шведской селедки, 250 тонн соленой рыбы из Финляндии, 7 тыс. тонн сала из Германии, французскую ветчину. Один из посредников, участвовавших в операциях по распродаже русского антиквариата за границей, вспоминал: «Советская элита поглощала трюфеля, ананасы, мандарины, бананы, сушеные фрукты, сардинки и Бог знает что еще», когда по всей стране «люди умирали с голода» [21]. В декабре 1921 года на фоне беспрецедентной гуманитарной катастрофы Ленин, выступая в Москве на IX съезде Советов, заявил, что опыт, приобретенный партией в 1918–1920 годах, «был великолепен, высок, величественен, имел всемирное значение» [22].
ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ: http://armakhno.narod.ru/october.htm
